Бородину мое решение не понравилось, но он молчал. Во-первых, это было мое решение, а я, в его понимании, был «хозяином».  Во-вторых, Гаврилыч знал, что в чем-то нам придется уступить «Олимпстрою». Ситуация с Управделами Президента обострялась с каждым днем. Стройка корпуса «Приморский» в санатории «Сочи» УДП РФ, которой два года командовал Гаврилыч, была захвачена, костяк его людей потерян. Бородин понимал, что «Олимпстрой» заставят давить на нас с каждым днем сильнее. Нужно было не только сопротивляться, но и идти на компромисс, надеясь выиграть время и переломить ситуацию.

Все это было очень запутано, и Гаврилычу, мне кажется, просто было сложно высказать мне свое мнение так, чтобы я понял его правильно. Он бы мог все описать коротко, но с большой долей мата, и он был не уверен, что я пойму нюансы его мысли.

У Бородина был необычный словарный запас. Основу его составляли несколько глаголов и строительные термины. Остальное передавалось матом, междометиями и выражениями, которое могли означать совершенно разное, в зависимости от ситуации: «и к бабке не ходи», «от сих и как говорится», «команду знать надо, а не му-му искать», «шала-бала не надо» и тому подобное.

Гаврилыч был природным русским националистом, хотя шовинизм был ему абсолютно чужд. В принципе, он не очень обращал внимание на национальность людей, ценя в них, прежде всего, способность выполнять задание, работу, но и национального вопроса он не избегал. Достаточно было кому-либо подчеркнуть в разговоре свою национальность, или пренебрежительно высказаться в отношении другой национальности, и Гаврилыч сразу же высказывал свой взгляд на национальный вопрос.

Нации и национальности он разделал по-своему, часто не совпадая во мнении с наукой и представителями других национальностей. Вот примеры из его «национального словаря»:

Мужик – русский, способный выполнить задание, не зависимо от трудности, четко, не создавая проблем и не задавая лишних вопросов.

Мудак – все другие русские и нерусские, не способные выполнить задание.

Чудак на букву «М» – те же самые, но в присутствии женщин.

Хохол – украинец, почти то же, что и русский, но любитель сала до фанатизма, часто проявляющий упорство там, где проявлять упорство не следует.

Упёртый хохол – хохол, проявляющий непреодолимое упорство по всякому поводу, в том числе во вред делу.

Еврей –  толковый сотрудник, но любитель показать свою хитрость, в том числе там, где хитрость не нужна, и думающий о своем личном интересе даже тогда, когда о личном интересе надо забыть. После «внушения», способен забыть о личном интересе на короткое время.

Жид – еврей, думающий только о своем личном интересе. «Внушению» не поддается.

Чукча, таджик, узбек – взаимозаменяемые понятия, представитель коренных народов Азии. Сложную работу может выполнять качественно только под контролем мужика, хохла или еврея, после соответствующего «внушения».

Цыган – представитель всех национальностей Юго-Восточной Европы, на запад от Украины.

Однажды, проходя по стройке в санатории «Сочи», я увидел Гаврилыча, который вел разговор на национальные темы с Марадоной, прорабом карманной компании Лещевского «Харвинтер». Руководящий состав «Харвинтера» состоял из бывших югославов, а рабочий – из молдаван и узбеков. Марадона был откровенным сербским националистом. Правда, иногда путался и называл себя хорватом. Зависела его национальность от того, с кем он разговаривал: с христианами он был сербом, с мусульманами хорватом.

– Ты цыган,- сказал Гаврилыч, с улыбкой, по-отечески глядя на Марадону сверху вниз.

– Я серб! – заявил Марадона, оскорбленно.

– Какой ты серб? Недавно я слышал, как ты говорил, что хорват. Ты цыган,- сказал убежденно, положив Марадоне руку на плечо, Гаврилыч. – Вы все цыгане.

– Никакие мы не цыгане!

– Ну, чего ты стесняешься? А кто ты?

– Я…

– Ты цыган! И работаете вы как цыгане, налетели, чего-то кое-как наделали своими чукчами, деньги нахапали и убежали.

– У нас молдаване работают!

– Такие же, как вы, цыгане. Цыгане и узбеки. Я и говорю: чукчи.

Марадона растерянно хлопал глазами, пораженный логикой Гаврилыча.

– Ты, Марадона, не обижайся на правду. Ну, цыган ты. Ну, и что? Вот работает ху…во,- это плохо!

– Да мы, знаете, у кого работаем?! У ваших же, русских, руководителей дачи строим!

– У наших руководителей вы не работаете. У вас свои руководители. И не строите, а деньги пилите, а строят таджики. И русских среди ваших заказчиков нет. Это Лещевский, что ли, русский? Или Чаус? Марадона, ты за…бал! Иди, работай.

– А за что ты, Гаврилыч, меня оскорбляешь?!

– Как это я тебе оскорбляю? Ты цыган, я тебя цыганом и назвал.

Марадона в отчаянии посмотрел на меня, но видя, что я еле справляюсь со смехом, махнул рукой и пошел в свой вагончик.

Однажды я застал Гаврилыча за инструктажем новой бригады, которая приехала из глубинки России.  Гаврилыч давал задание бригаде на день, но бригада, не привыкшая к его языку, с трудом пыталась уловить смысл.

– Вяжете арматуру и шала-бала не надо. Вечером заливаем,- командовал Гаврилыч. – Понятно?

– Не совсем, – с испугом глядя на Гаврилыча, сказал старший бригады.

– Как непонятно? Ты что, мордва? – грозно спросил Гаврилыч.

– Да.

– Во как! – озадаченно промолвил Бородин. – Бывает. – Он задумался, осмысливая ситуацию. Потом принял решение. – Тем более! Не какие-то там цыгане! Должны понимать! И шала-бала не надо! Вяжете арматуру весь день. Ставите опалубку. Вечером заливаем бетон. Если показываете, что работу знаете, то остаетесь на стройке и идете в штаб оформляться. Если ни х…я не можете, со стройки уеб…ваете! И шала –бала не надо. Понятно?

– Да,- радостно загалдела бригада, наконец-то разобравшись в условиях Гаврилыча, и довольная, что он их поставил выше других народов, хотя бы тех же цыган.

На стройке Гаврилыча не просто уважали, но даже любили. Объяснялось это тем, что он мог «вставить» любому и только за дело. Разницы не было: рабочий, инженер, прораб, русский или «цыган». Если кто-то делал работу плохо, то Гаврилыч «вставлял по полной», не взирая на личные отношения и паспортные данные. И если кто-то, не привыкший к строительному мату, слышал «внушение» Гаврилыча, то человек замирал надолго, с открытым ртом и просветленным взглядом.

Однажды я услышал, как на стройке обсуждали Гаврилыча.

– Смотришь на него и понимаешь, почему русские завоевали треть Земли. Вот таких цари отправляли в Сибирь, Азию. Им по хрену кого и как. Они по характеру привыкли ломать все под себя. Полупьяные, больные, матюгами, страхом и авторитетом они заставляли всех идти за собой, ломая всех, кто сопротивлялся. Он так до смерти и будет давить,  ломать и строить всё, как батюшка царь сказал. Остальное все ему по х..ю.

Утро Гаврилыч начинал с 50 граммов коньяка. «Без рюмки коньяка в себя прийти не могу!» – говорил он мне. В 7 часов утра он проводил на стройке первую летучку и до пяти вечера, если не было поздней заливки бетона, он ходил по стройке и грозно следил за всеми. Иногда он заходил в штаб посмотреть документацию и выпить стакан чаю. В пять часов вечера он уходил со стройки, оставляя на команде прорабов и замов.

После работы Гаврилыч шел в кафе на берегу санатория «Беларусь» или в какое-нибудь другое «пристрелянное» кафе или сочинский ресторанчик, заказывал водки и плотную закуску. Иногда мы ужинали вместе.

Официанты в кафе начинали накрывать стол, не спрашивая. Ставили бутылку сочинской водки «Березка» или «Беленькая», овощные салаты и отварной язык. Только после этого на стол клали меню.

– Команду знают,- удовлетворенно замечал Гаврилыч. И мы выпивали, закусывали и начинали соображать, чтобы взять в качестве основных блюд. Обычно брали и первое (уху, овощной суп с бараниной или борщ), и второе (шашлык, фаршированный перец или форель).

В Сочи Бородин жил один в квартире, аренду которой ему оплачивал «Москонверспром». Жена Гаврилыча приезжала редко. Это была тихая, спокойная женщина, жена русского военного, привыкшая и к командировкам, и к характеру мужа.

Летом она приезжала в Сочи на пару недель, с внуками. Весь день они проводили на пляже в санатории «Беларусь», а вечером Бородин и некоторые другие сотрудники компании присоединялись к ним. Нам накрывали несколько составленных вместе столов, и мы ужинали на открытом воздухе, на берегу моря, наблюдая за купающимися и заходившим за морской горизонт солнцем.

Обычно я плавал в море до ужина, около километра, если никто не ждал за столом, или несколько сот метров, если было неудобно держать людей в ожидании. За едой или после застолья я плавать не люблю. Бородин плавал мало. Остальные в зависимости от настроения.

Как-то к вечеру в воскресенье разыгрался небольшой шторм, и мы решили отложить купание. Народу в тот вечер собралось в кафе довольно много: почти все руководство филиала «Москонверспрома» в Сочи. Мы весело и долго ужинали, а потом народ вдруг захотел купаться. Я выступил против. Купаться в шторм в Сочи я не любил.

У меня был такой случай. В 1976 году меня, стажера Объединенной редакции Индии АПН, отправили на лето пионервожатым в лагерь АПН «Мамайка» в Сочи. Однажды вечером, после отбоя часть пионервожатых и физруки отправились на пляж, посидеть, выпить винца, попеть под гитару. На море был небольшой шторм. Начался спор, кто может плавать в шторм. Я плавал лучше всех и захотел поплавать в шторм при луне и звездах.

В воду я заскочил легко, отплыл метров на пятьдесят, покачался и попрыгал на волнах, а потом поплыл обратно к берегу, на котором стояла, смеясь, группа молодых апэновцев. И тут оказалось, что вылезти на берег из воды я не могу. В воде,  вместе с волнами, качалась полуметровая масса камней и гальки. Эта масса выплескивалась волнами на берег, а затем с огромной скоростью сносилась волнами опять в море. Выходить из воды приходилось по колено в несущейся массе камней и гальки.

Первые несколько моих попыток вылезти из воды закончились неудачно. Народ стоял на берегу, сначала со смехом наблюдая за мной, потом с тревогой. Лезть помогать мне никто не решался. Да, и помочь они мне не помогли бы, только помешали бы. Наконец, я собрался и выполз на берег на четвереньках, пытаясь держать голову над водой и камнями. Кожа на руках и на ногах ниже колен была сбита. Я весь был в крови. С тех пор я в шторм купаться в Сочи не решаюсь.

Однако, в тот раз народ меня не послушал. Да, и шторма не было, так – небольшое волнение. В итоге, несколько человек полезли в море, я с ними. Поплавав на волнах, я вышел на берег. Выходить было не сложно, но неприятно: по ногам били камни и галька.

В воде оставался, последним, Бородин. Его голова и плечи качались на волнах в тридцати метрах от берега. Александр Ратников, который был в «Москонверспроме» начальником отдела закупок, а потом переехал в Сочи и был назначен на должность генерального директора СМУ «Москонверспром-Юг», ходил по бетонному молу, буне, которая тянулась от пляжа в море почти на пятьдесят метров, и кричал:

– Гаврилыч, вылезай! За стол пора…

Бородин медленно плыл к берегу. Руки его были под водой. Он почти добрался до берега, но потом остановился, покачиваясь на волнах. Из воды была видна только его голова, которую он закидывал все более назад, поворачивая лицо вверх, будто смотря в небо. Я вспомнил, что у него был сахарный диабет. «Тонет»,- понял я.

Ратников, с разбегу, прыгнул в воду и поплыл к Бородину. Я тоже побежал в воду, подплыл к нему. Ратников уже поддерживал Бородина. Мы доплыли до берега и, упираясь ногами в несущиеся от берега в море камни, потащили недвижимого стокилограммового Гарвилыча  на сушу.

На берегу уже собрался народ, с интересом наблюдая за нами. Мы положили Бородина на гальку, подложив ему под голову чье-то полотенце. Гаврилыч молчал, тяжело дыша.

– Ну, ты, Гарвилыч, даешь,- пытаясь отдышаться, сказал Саша Ратников.

К нам подошли жены. Супруга Бородина, спокойно улыбаясь, села рядом с Гаврилычем, смотря на него, как на ребенка.

– Может быть, ему нужно какое-нибудь лекарство? – спросила Ирина.

– Все путем, – сказал Гаврилыч. Его жена с тихой нежностью смотрела на него.

– Гаврилыч, вот учудил! Я чуть инфаркт не подхватил! Теперь надо еще рюмку водки выпить, чтобы в норму прийти,- сказал Ратников.

– Наливай, – сказал Гаврилыч, еле шевеля посиневшими губами.

(Продолжение следует)