К читателям
Это глава из книги, которую я сейчас пишу. Публикую ее с сокращениями. Публикую, потому что исполнилась годовщина смерти моего друга детства.
Валерий Морозов
Отрывок из “Enter the Kremlin”
1
Когда я приезжал в Управления делами Президента, я редко оставлял автомобиль на улице. Ильинка почти всегда в рабочее время была забита. Автомобиль обычно я ставил в многоэтажной парковке, которая построена в старом здании напротив Торгово-промышленной палаты РФ.
В тот день, после встречи с Сергеем, выехав из здания парковки на Ильинку, я проехал до Красной площади и затем вдоль Храма Василия Блаженного и Васильевского спуска к набережной Москвы-реки. По набережной я проехал вдоль Кремля, а затем повернул с Кремлевской набережной и между Боровицкими воротами и Каменным мостом выехал на Боровицкую площадь.
Когда включили зеленый свет светофора, поток машин пошел по Моховой мимо Дома Пашкова, Библиотеки имени Ленина и старого здания Московского университета. Я повернул налево на Большую Никитскую улицу и поехал между двумя зданиями МГУ: Факультета журналистики и Института стран Азии и Африки, который я окончил в 1976 году.
По Большой Никитской я проехал мимо здания Консерватории и стоящего напротив небольшого двухэтажного дома, в котором находился какой-то банк. Рядом стояла церковь. В этом доме я родился и прожил до пяти лет…
Мое первое воспоминание: бело-золотистый свет, и из этого света выступает широкое лицо солдата. Он улыбается. На голове его пилотка. Он отдает мне честь. Лицо Юры, младшего брата мамы. Потом лицо тонет в золотистом свете и исчезает.
Мама не верила, что я это помню. Когда Юра вернулся из армии, мне было несколько месяцев. Но я это хорошо помню. И всегда понимал, что это мое первое воспоминание.
Еще я помню бабушку Лену, мать моей мамы, особенно ее руку. Моя кроватка стояла рядом с кроватью, на которой спали дедушка и бабушка, и она для того, чтобы я спокойнее засыпал, давала мне руку, и я обнимал ее руку во сне, а она терпела, не смея руку от меня убрать.
Я помню, что в дальнем углу была занавеска, а за ней маленькая темная комната, где стояла икона, и горела лампадка. Еще там стоял черный диск радио, который начинал неожиданно и громко играть гимн Советского Союза в шесть часов утра и будил всех. Я запомнил, что гимн звучал в темноте, и все просыпались «под фанфары», и бабушка включала свет. Меня гимн пугал по утрам, и я в детстве долго испытывал неприязнь к гимну, который ассоциировался с холодным и черным неожиданным пробуждением.
По государственным праздникам, ночью, перед парадом, по улице Герцена (в советское время так называлась Большая Никитская) шли танки и другая военная техника. Тогда мы тоже просыпались, но это не пугало. Было интересно. Меня держали у окна, и я смотрел на лязгающие и грохочущие гусеницы танков.
Когда я родился, дедушка вышел на пенсию. Он был печником. Лучшим в Москве. Обслуживал главные объекты. Здание ресторана «Прага», которое теперь принадлежит Тельману Исмаилову. В этом здании, в кабинете Тельмана, у меня была с ним разборка с участием солнцевских бандитов.
Дедушка обслуживал и Кремль, в том числе отвечал за ремонт и обслуживание печей в кремлевских дворцах и квартирах советского партийного руководства, в том числе в квартире Сталина в Кремле. Через сорок лет судьба вернула меня в Кремль менять системы не только кондиционирования и вентиляции, но и отопления, за что при Сталине в Кремле и отвечал мой дед. И только тогда я понял, что дедушка работал в Хозяйственном управлении Кремля и отвечал за отопление всех объектов, которые курировала служба охраны, в том числе вокруг Кремля, где появлялись руководители государства. К таким объектам до сих пор относятся ГУМ, “Прага” и многие другие.
И в квартире Сталина мне приходилось бывать неоднократно. В его кабинете теперь сидит начальник подразделения ФСО, которое отвечает за техническое обслуживание и строительство объектов…
А теперь у меня намечалась разборка в Кремле…
Я проехал до Никитских ворот, а затем по Спиридоновке и Малой Бронной, мимо Патриарших прудов, до Садово-Кудринской улицы. Здесь, в доме 21А, я прожил с пяти лет до окончания университета. И ходил каждый день в институт по тому, пути, по которому тогда проехал.
Офис «Москонверспрома», так уж получилось, все годы существования компании находился совсем рядом от моего двора и дома, в котором я прожил молодость. Родным для меня был двор на Садово-Кудринской улице, окруженный домами 19, 21, 21А и 23. Офис «Москонверспрома» находился за углом, на улице Красина, в доме № 9. На другой стороне улицы, наискосок находится здание исследовательского института, который занимается разными биологическими проблемами, в том числе проблемой сохранения тела Владимира Ильича Ленина. Собственно, для решения именно этой задачи этот институт и был создан в СССР в 20-е годы прошлого века.
Я не знаю, где находился институт до 1970-х годов. Раньше, во времена моего детства, на этом месте улицы Красина был пустырь, там никогда никто не строил, потому что из земли бил ключ особой минеральной воды. Именно поэтому, наверное, здесь и было решено построить новое здание института биологических проблем.
Несмотря на все демократические, недемократические, капиталистические и криминальные революции последних десятилетий, институт сохранился. Для проведения экспериментов используются тела неизвестных: неопознанные трупы, которых в институте называют «Петровичи»…
Все эти годы я довольно часто заходил в наш двор. Просто посидеть на скамейке, отдохнуть. Посмотреть на длинный, в семь метров, балкон квартиры, в которую мы переехали в 1959 или в 1960 году. С этого балкона я когда-то смотрел во двор. Позже любил полежать на раскладушке, почитать. В теплые ночи я на балконе спал. Теперь на балконе стоит тарелка спутниковой антенны.
Бабушка Лена новой квартиры не увидела. Она умерла в больнице за несколько дней до переезда.
Из первых воспоминаний на новой квартире я помню, как в доме ждали войну. Женщины, моя мать и молодая жена Юры, тетя Нина, со слезами на глазах собирали моему отцу и Юре вещи, укладывали их в рюкзаки. Дедушка сидел молча. В глазах мужчин стояла тревога. Все были серьезны. В доме было тихо, говорили почти шепотом. Отец и Юра уже были вызваны в военкомат, где их предупредили, чтобы они находились дома, на работу не ходили и ждали вызова и мобилизации. А это означала одно – войну.
Это были дни Карибского кризиса. Еще свежи были воспоминания о Великой Отечественной войне. Прошло лишь несколько лет, как мой отец, который прослужил семь лет в танковых частях в Германии, и Юра вернулись из армии.
Потом вдруг пришло сообщение, что СССР и США нашли способ мирно разрешить кризис. Об этом сообщили по радио. Все поняли, что мобилизация и война отменяются, и все обрадовались и зашумели, и женщины побежали распаковывать вещи, мужчины заговорили громкими и уверенными голосами. Быстро накрыли на стол, женщины принесли бутылку водки, и все сели праздновать…
2
Наш дом, №21А по Садово-Кудринской улице, стоит во дворе и отгорожен от Садового кольца домами под номерами 19, 21, 23. Несколько лет назад появились публикации о том, что некоторые из этих домов принадлежат Управлению делами Президента РФ, и в них получили и приватизировали свои квартиры Немцов, Починок и другие деятели периода развала экономики Советского Союза, приватизации и дефолта 98-го года.
Теперь некоторые оппозиционеры резко и беспощадно критикуют окружение Путина за приватизацию московских квартир, построенных Управлением делами Президента РФ за государственные бюджетные деньги. При этом, эти оппозиционеры и их родственники и последователи не вспоминают, что большинство из них тоже живут в квартирах, которые, по правде, по совести и по закону, должны были принадлежать другим людям, когда-то выселенным и обманутым.
Вот об этом московском дворе и о людях, которые жили в домах, окружавших этот двор, я и хочу рассказать историю. С одной стороны, я хочу отдать этим людям какой-то долг, который я до сих пор за собой чувствую, а с другой стороны, рассказать эту историю надо, потому что она вобрала в себя малую, но для меня важную часть истории Москвы, страны и нашего поколения.
Дома 23, 21 и 19 стоят в одну линию, начиная от угла Садово-Кудринской и улицы Красина. Эти дома имеют один большой внутренний двор, закрывая его от Садового кольца. С других сторон двор закрывает дом 21а, в который переехала моя семья, забор и одноэтажное здание клуба, за которыми начинается территория Посольства Пакистана, и забор сада Филатовской детской больницы. Сад сохранился и теперь, напоминая о том, почему Садовое кольцо Москвы получило такое название.
Сама же улица, сам двор имели тогда, в конце 50-х – начале 60-х годов, другой вид, чем теперь. По Садово-Кудринской, на ее тротуарах, росли липы и каштаны. Во дворе жильцы сажали цветы, клубнику и кусты ягод, а летом собирали грибы шампиньоны. Цветники окружали центральную площадку, где молодые матери гуляли с детскими колясками, взрослые мужчины по выходным чинно сидели на скамейках, курили папиросы и обсуждали новости, или играли в домино, шашки и шахматы за двумя длинными деревянными столами.
Мужики в конце 50-х и начале 60-х годов носили еще отпечаток войны. Выходили они во двор по воскресеньям и праздничным дням, надев свое лучшее, обязательно в костюмах. Отец и Юра выхолили в костюмах, белых рубашках и галстуках. Дедушка был в пиджаке и рубашке, застегнутой на все пуговицы.
В домино играли весело, с шутками. Среди любителей домино выделялся улыбчивый мужик из дома 19. У него было широкое обветренное лицо. Он любил комментировать то, что происходило за столом. Говорили, что в войну он воевал на Севере, а потом в Китае в морской пехоте.
Рядом с играющими сидел, наблюдая за игрой, местный «стиляга», молодой высокий и широкоплечий парень. Одевался он всегда в самый модный костюм и галстук. На ногах у него были черные красивые туфли с узкими носками. Звали его Шамба. Не знаю, была ли это фамилия или кличка. Иногда он участвовал в игре, но ему не везло, и он злился.
Однажды один мужичок, особо любивший острословить, стал над Шамбой подшучивать. Игроки за столом смеялись шуткам. Шамба сидел молча. Потом он встал, подошел к мужичку, выдернул его за шиворот из-за стола и ударил кулаком снизу вверх в челюсть. Я впервые увидел, как у человека, там, где была только что голова, оказали ботинки, а там, где были ботинки, оказалась голова. Шамба несколько раз с размаху, как бьют по мячу в футболе, ударил остроносыми ботинками мужичку по голове.
На скамейках двора, где сидели женщины, раздались крики.
– Шамба, кончай бить! – прикрикнули мужики из-за стола. Шамба отошел к столу и сел на скамейку, словно ничего не произошло.
Мужичок поднялся, сел к столу и начал с силой растирать себе лицо.
– Шамба, все нормально,- бормотал он. – Никаких обид. Все путем. Никаких обид.
– А чего Шамбе обижаться,- усмехнулся фронтовик с обветренным лицом. – Не ему по голове ногами настучали.
Мужики за столом посмеялись.
– Эх, сейчас бы девку какую-нибудь зажать,- мечтательно сказал Шамба и схватил себя рукой за ширинку.
– Эй, Шамба,- помолчи лучше,- цыкнули на него мужики. – Здесь женщины и дети недалеко.
Ругаться и похабничать во дворе запрещалось, а вот жестокость прорывалась довольно часто.
На скамейке, в стороне от игравших, обычно сидел высокий, кряжистый мужик с жестких лицом. Он был всегда хмурый, сидел или ходил молча, ни на кого не смотрел прямо. Про него говорили, что «он сидел». От него исходила угроза, которую он, казалось, с трудом сдерживал.
Малышня обычно играла в футбол с Милым, молодым парнем, который во дворе целый день гонял в футбол. Он мог один часами гонять мяч с малышней типа меня, шести-семи лет и старше. Мы крутились вокруг его ног, пытаясь выбить мяч, а он поразительно технично и осторожно обводил нас. Парень всех называл «милый», отсюда и произошла его кличка.
Однажды мяч отлетел в сторону мужика с жестким лицом, который «сидел». Милый подбежал к нему забрать мяч. Мужик взял мяч и встал со скамейки. Когда Милый подошел к нему, мужик выпустил мяч из рук и соединенными большими пальцами обеих рук ударил тычком Милого в горло. Милый отступил на пару шагов, лицо у него покраснело. Он стоял, молча смотря на мужика. Тот подошел к Милому и опять резко ударил того в горло. На лице у него выступила маска жестокости и удовольствия. Милый еле стоял на ногах, не уходил и не отвечал. Мужик опять подошел к Милому.
– Отстань от Милого,- сказал мужик с обветренным лицом, который служил во время войны на Севере в морской пехоте. Он не отрывал взгляд от своих костяшек домино, но лицо у него уже не улыбалось.
«Кряжистый» остановился рядом с Милым, думая, бить еще раз или нет. По лицу было видно, что он хочет бить.
– Я сказал, отстань от Милого, – сказал мужик. Он опустил ладони с домино и посмотрел на стоявшего рядом с Милым. Сказано это было совершенно другим голосом. Жестко и резко. Лицо бывшего морского пехотинца изменилось. И на нем вступила звериная, предельная жестокость. Я вдруг понял, что этот мужик, который все время шутил и смеялся, был более страшен, чем тот, который бил Милого. И тот это тоже понял. Он отступил, как более слабый зверь, и молча сел на скамейку.
Этот случай я запомнил на всю жизнь, потому что уже тогда понял, что люди возвращаются с войны другими. Они готовы убивать, не бить, а именно убивать, и это делает их другими. Об этом надо помнить тем, кто начинает войны, кто отправляет на них людей. Они получают с войны людей других. Они получают другую мораль, другие моральные границы, другие границы допустимого.
Чтобы понять сегодняшнюю Россию, надо помнить, что Россия последние 45 лет практически не жила без войны. Афганская война, потом, еще при Советской власти, столкновения на Кавказе в Нагорном Карабахе, Азербайджане, Абхазии и Грузии, затем Молдавия и Приднестровье, Югославия, опять Грузия и две Чеченские войны. Теперь Украина. И постоянная криминальная война внутри России, которую Путин лишь притушил и прикрыл «законным» фиговым листком: теперь с противниками разбираются с помощью спецслужб, региональных властно-криминальных групп, прикрывая все это подконтрольной властям судебной системой.
Но и на Ближнем Востоке, в Азии и Африке войны не утихают. За последние 50 лет пружина войны раскручивается, втягивая все больше стран, втягивая Европу, Америку и Австралию. И там появляется все больше «других» людей, тех, у кого изменена психика, расширены моральные границы, для кого убийство необходимое в определенной ситуации, а иногда и желаемое действие. Именно в этом кроется одна из причин трагедий в Лондоне, Париже, Бостоне, Сиднее, Копенгагене…
Конечно, это лишь одна из причин, но о ней часто забывают…
3
Жизнь малышни во дворе крутилась вокруг футбола и велосипедов летом и вокруг хоккея зимой. Во дворе мы проводили день, там мы знакомились, начинали дружить. Там я получил свою первую кличку – «Хак». В то время в канадской команде по хоккею, которая выступала на чемпионатах мира и олимпийских играх, была тройка нападающих. Фамилию одного из них я забыл. Других двоих звали Омалей и Хак. Последний был самым маленький в этой тройке. Когда я подрос до того, чтобы играть в хоккей, отец купил мне клюшку, и я вышел во двор. Ребята, большинство постарше меня, взяли меня в игру. Я оказался самым маленьким по росту. Славка Беляев и прозвал меня Хаком.
– Хак, корпусом его! – орал он. – Хак, пас давай!
Славка Беляев жил с глухонемой матерью в коммунальной квартире на первом этаже дома №19. Он был меня на пару лет старше и пытался верховодить группой моих одногодков, главными из которых были Витька Игнатов, из квартиры на шестом этаже в том же доме, и Витька Родкин из дома №21.
Витька Игнатов был чуть повыше меня, очень хорошо скоординирован и обладал природными способностями к спорту. И в футбол, и в хоккей он играл не только лучше нас, но и ребят старше его. Кличка у него была сначала, естественно, Игнат, а потом Гнутый.
Витька Родкин был маленький и хитроватый. До школы он выходил во двор с бабушкой или матерью, которые были тихие и вежливые и следили за ним с пристальностью еврейских мам, но если они отвлекались, то он быстро оказывался в куче играющих. Потом его отца, вежливого и со всеми уважительного, посадили на три года в тюрьму за то, что он сбил на мотоцикле пешехода, и бабушка Витьки Родкина заболела, а мать практически перестала выходить во двор, оставив Витьку на воспитание двора.
Из моих одногодок во дворе, кроме Игнатова и Родкина, появлялись, под присмотром дедушек и бабушек, Витька Куцуруба, Мишка Иванов (в 90-х фамилия его матери оказалась Строгая, и он уехал в Германию по еврейской квоте), Мишка Цфасман, Любка Бакшт, Наташа Минкина, Вера Вчерашняя и еще несколько человек. Когда пришло время идти в школу, половина 1А класса оказалась из одного двора. И двор стал центром жизни класса.
В начальных классах я дружил больше всего с Витькой Куцурубой и Мишкой Цфасманом. Родители Куцурубы были из профессорской среды. На его квартире висела табличка «Квартира коммунистического порядка». У Мишки Цфасмана родители были врачами. Квартира у него была очень светлой, с большими окнами, с идеальным порядком.
Мишка Цфасман учился лучше всех, но по мячу ногой попасть не мог. Поэтому в футбол не играл. Витьку Куцурубу родители заставляли делать все уроки, а старший брат приглядывал за ним. Я же, особенно, когда заболел дедушка, оставался без контроля и после школы, не заходя домой, начинал гонять мяч в компании Беляева, Игнатова, Родкина и группы других любителей поиграть в футбол из нашего класса.
Родители приходили с работы вечером, и двор наполнялся криками из окон: «Витя, домоой!», «Валера, домоой!», «Витя, домоой!»… Мы хватали портфели и разбегались по домам.
– Садись есть,- говорила мама. – Весь день ведь ничего не ел… Что вы так во дворе орете? И клички какие-то у вас странные… Прямо, некрасиво так… Замок у вас, это Замковой что ли? – Я кивал головой над тарелкой. – А Валя кто?
– Витька Родкин.
– Почему Валя? Он же Витя?!
– Так получилось.
– А Гнутый кто?
– Витька Игнатов.
– Какой же он Гнутый?! Он совсем не гнутый, а красивый парень… Странные вы… А Хак – это кто?
– Я.
– Какой же ты Хак?!- в ужасе говорила мама. Она расстраивалась. – Ужас! … А Бздичок тогда кто?
– Гарбуз.
– Ужас! Как можно мальчика назвать Бздичок!? Кто это все у вас придумывает!? Ужас какой-то! Бздичок! Надо же такое придумать… – Она с трудом сдерживала смех. – Прогоняете в футбол всю жизнь, тогда поймете, да поздно будет… Ты с Витей Куцурубой и Мишей Цфасманом больше дружишь, вот и дружи с ними. Они ребята умные, и родители у них хорошие. Цфасман – еврей, а евреи умные… Родкин, правда, тоже еврей, но такой же лоботряс, как ты и Игнатов… Хотя Витя Игнатов – хороший парень, и учиться умудряется хорошо, хоть и в футбол с вами гоняет…
Мама моя, в отличие от отца, была членом КПСС, работала тогда в Министерстве стратегической авиации, хотя у нее было только школьное образование, и родителей Куцурубы и Цфасмана она очень уважала.
Если я не играл в футбол, а Витька Куцуруба и Мишка Цфасман выходили гулять, мы втроем бродили по двору, и Мишка нам рассказывал всякие истории. У него дома была большая библиотека, он много читал и любил пересказывать прочитанные книги. Он же нам первый объяснил, кто такие евреи. Оказалось, что евреев у нас не менее половины двора и класса.
– Нас обрезают, – сказал он.
– Как это? – не поняли мы.
– Ну, вот тут обрезают,- Мишка показал на себе, между ногами. Но мы не поняли. – Как это обрезают? У тебя что, отрезали?!
– Нет. Только часть. Небольшую.
Мы в шоке смотрели на него, не веря тому, что он говорит.
– А зачем?
– Ну, это традиция, закон такой у евреев.
– Отрезать себе?
– Ну, не полностью, часть только…
– Покажи,- попросил Куцуруба.
Мишка покрутил головой, пытаясь найти место во дворе, где можно было бы спрятаться. Мы пролезли через дырку в заборе сада Филатовской больницы и спрятались в кустах. Мишка расстегнул штаны, спустил их и показал свое обрезанное еврейское достоинство.
– Вот здесь часть кожи отрезают,- объяснил он.- Это очень гигиенично, потому что грязь не скапливается, и болезни не возникают.
Мы в шоке смотрели на него.
– Ведь больно, наверное, очень? – спросил с ужасом Куцуруба.
– Нет,- небрежно и покровительственно сказал Мишка. – Я ничего не помню. Маленький был очень.
– Все равно, наверное, больно очень,- сказал Куцуруба.
Говорил ли я что-нибудь, не знаю. Мне кажется, что я молчал…
После этого мы уважать стали Мишку Цфасмана еще больше. Он приобрел ореол страдания.
(Продолжение следует)
