1

До того, как стать печником Кремля и лично Сталина, моему деду Игнатию пришлось воевать в Первой мировой войне, получить ранение и провести несколько лет в немецком концлагере.

На его спине, ближе к позвоночнику у верхнего края лопатки, был круглый шрам, похожий на затянутую тонкой кожей впадину диаметром три-четыре сантиметра. Это было место выхода пули. Входного отверстия не было видно.

— А как это случилось? — спросил я, разглядывая рану. Дедушка сидел в ванне, а я ему тер мочалкой спину.

— Побежали в атаку, тут меня и ранило, — сказал он.

— А почему в спину? – спросил я.

— Отсюда пуля вышла. А вошла она вот сюда, — дедушка показал пальцем на грудь, чуть ниже ключицы. Раны никакой там не было. – Входное отверстие от пули маленькое и зарастает хорошо, а вот выходное большое. Пуля мясо и кожу вырывает.

— А больно было?

— Как палкой сильно ударили. Потом я не помню, потерял сознание. А очнулся уже у немцев. Они меня подобрали и мне рану перевязали.

Дедушка Игнатий был отправлен в Германию, в концлагерь. Там он каждый день работал по специальности печником. Немцы его ценили, и это спасло ему жизнь. По правилам немецкого концлагеря, если заключенный бежал три раза, и его ловили, то после третьей попытки побега его расстреливали. Дедушка Игнатий совершил семь побегов.

— Он немецким офицерам и большим начальникам печи и камины ремонтировал. И так делал качественно, что его немцы убивать не хотели. Мастер им всем был нужен, — говорила мама, рассказывая мне о деде.

Однако, и дедушке немецкий плен дал многое. В плену он научился класть и ремонтировать не только русские печи, но и любые европейские печи, очаги и камины, а это ценилось не только в Германии, но и в России, в том числе в Советской России.

Шесть раз деда ловили в Германии или Польше и возвращали в концлагерь, оставляя в живых. Седьмой побег оказался успешным, и дедушка Игнатий, пройдя пешком из Германии до России, пришел на Родину. Однако, это была уже другая страна. Революция изменила жизнь полностью.

Он пришел в свою деревню Горки, во Владимирской области, поработал для соседей и жителей близлежащих деревень, потом женился на Лене из деревни Полхово, и переехал в Москву. В тридцатых годах у него родились две дочери, Нина и Лидия, моя мать, а после войны родился сын Юрий.

Во время Второй мировой войны его на фронт уже не призвали. Он работал в Москве, где оставалось руководство страны. Когда в 1941 году зимой немцы подошли к Москве, он, собрав все карточки, по которым можно было получать продукты питания, отдал их жене и отправил ее и детей во Владимирскую область к родственникам. Там они прожили несколько военных лет. Сам дедушка, оставшись без карточек, питался лишь в столовой на работе, в здании Арсенала Кремля, где кормили бесплатно.

По дороге во Владимир у бабушки Лены все карточки украли. Они добрались до заснеженных деревень полумертвые от холода и голода. В деревнях Полхово и Загорье их встретили родственники бабушки Лены. Их разместили, кормили и содержали целый год, причем, приглашая пожить в разные семьи, чтобы одним не было слишком трудно: военные годы были голодными, мужиков забрали на фронт, откуда приходили похоронки, и прокормить троих дополнительно было нелегко.

С тех военных лет и мама, и тетя Нина сохранили подозрительность, страх перед воровством и святое преклонение перед родственниками из Владимирской области. Все сыновья из тех семей Кузиных и Борисовых, которые содержали бабушку Лену и ее дочерей в военные годы, проезжая через Москву, например, из армии, на учебу или в отпуск, должны были останавливаться у нас. Они всегда у мамы были самыми дорогими гостями.

Дедушка получил отпуск только зимой 1943 года и приехал в деревню к семье. Он привез карточки, а также проработал, ремонтируя печи по деревням, весь отпуск, получая за свой труд продукты, которые помогли семье прожить следующую зиму, особенно голодную.

Работал он в разных деревнях области, и ему приходилось возвращаться домой пешком зимними ночами, проходя иногда десяток километров. В те военные годы в России развелось огромное количество волков. Они стаями бродили вокруг деревень.

Дед возвращался, неся котомку с полученным хлебом, зерном или картошкой, вооруженный лишь палкой. За него все очень беспокоились, и одна старенькая бабушка, которая умела заговаривать, заговорила дедушку от волков.

Однажды, возвращаясь ночью, на зимней пустынной дороге деда догнала стая волков. Он остановился, подняв палку. Они окружили его. Волки стояли, смотря на него со всех сторон, светящимися в темноте глазами, но не нападали.

Так простояли они под луной в пустынном заснеженном лесу некоторое время, а потом дед потихоньку двинулся по дороге в свой путь. Волки, окружая его кольцом, двигались вместе с ним. Так они прошли несколько километров и пришли в Полхово. Только у дома, где жили дедушка и его семья, волки остановились, а когда он открыл дверь, отошли в сторону. Стая побежала по деревне.

Когда дедушка вошел в дом и снял с головы шапку, все увидели, что он стал седым…

2

С войны между нашей семьей и родственниками из Владимирской области были особые отношения, особая любовь. Мы ездили во Владимирскую область несколько раз и гостили там по нескольку недель, насколько позволял родителям отпуск. С нами всегда ездила тетя Нина Куликова, старшая сестра мамы, и ее сын Володя, который был на четыре месяца меня старше.

Жили мы в доме дяди Вани и тети Лёли Кузиных, а к другим родственникам ходили в гости, или они приходили к нам. Тетя Лёля была младшей сестрой бабушки Лены. Она была очень добрая, тихая и мягкая, всегда улыбалась.

Дядя Ваня был большой, здоровый, разговаривал сплошным матом. Первые дни мама и тетя Нина при его словах вскрикивали и пытались, вместе с моим отцом, его пристыдить, но это не помогало, и они слушали его, смеясь.

Смеялись они потому, что дядя Ваня разговаривал стихами, точнее частушками, выдумывая их без всяких усилий и совершенно естественно. Прозы я от него не слышал. Только частушки. Деревенские бабы были от него без ума.

— Дядя Ваня, у тебя такой талант, а ты все матом портишь, — говорила ему мама.

— В деревне без мата даже скотина тебя не поймет, — отшучивался дядя Ваня, излагая свою мысль в форме матерных частушек.

За спиной дядю Ваню звали «кулаком» или «жадным», но все в деревне и колхозе его уважали.

У него был огромный дом, который уходил хозяйственными постройками в большой огород, не менее полгектара, который заканчивался речкой и баней на берегу, где мы мылись.

Кузины всегда содержали скот: трех коров, быка, телят, лошадь, а также овец, коз и всякую мелочь. Дядя Ваня был уже на пенсии, но продолжал подрабатывать. У него была большая телега, на которую он ставил деревянный кузов, похожий на домик, в который, по договору с колхозом, загружал буханки с хлебом из колхозной пекарни, и развозил хлеб по деревням, продавая. Деньги он сдавал в колхоз, но получал за это плату.

Ездил он пару раз в неделю, и однажды, когда мы приехали в очередной раз к ним погостить, взял меня с собой. Мы долго ездили от деревни к деревне по лесным дорогам. Я сидел за ним, смотрел на его большую спину, на круп и хвост лошади и слушал, как он покрикивает на лошадь, стегая ее вожжами. Покрикивал он тоже матерными частушками.

А еще дядя Ваня забивал скот на колхозной скотобойне. Его приглашали, когда надо было забить быка или корову. За это он получал бесплатно требуху: печень, сердце, желудок, кишки. Он также мог купить и мясо по себестоимости, сколько ему нужно было. Килограмм говядины стоил для него 50-60 копеек. Дядя Ваня гордился, что всю жизнь ел мясо. Не удавалось ему есть мясо каждый день только на фронте.

— Без мяса он дома за стол не садится, — говорила тетя Лёля, окая по-владимирски. – И сыновья такие же, в него.

А еще дядя Ваня приторговывал водкой. Каждый месяц, получив пенсию, он шел в магазин и покупал на всю пенсию водки. Ящики с водкой он прятал где-то в доме, так, чтобы никто не знал. Сам он водку не пил. Точнее, он не пил свою водку. Водку он пил, если кто-нибудь приходил в гости и приносил водку с собой.

— Я не дурак, чтобы свои деньги на водку тратить, — говорил он частушкой. — Только дураки деньги в водку переводят и выпивают, деньги в дурь превращая.

За всю жизнь он ни одной своей бутылки водки на стол не поставил. Ставили другие, если хотели, но желающих ставить ему было мало.

Водку, которую он закупал на пенсию, он продавал всем, кто хотел выпить поздно вечером или рано утром, когда магазин был закрыт. Все знали, что у дяди Вани есть водка всегда, и шли к нему. Покупал он бутылку водки по 3.62 рубля, а продавал по 4,5 рубля, и ни копейкой меньше. В долг не давал, никогда. Если денег не было, разговор был короткий, а связываться с дядей Ваней, здоровяком, да еще и с жесткими характером фронтовика, никто тогда не решался.

У дяди Вани и тети Лёли было четыре сына и одна дочь. Все они были здоровенные, даже дочь, Надежда, была за метр восемьдесят. Мужики все были мне троюродные дяди, но звал я их по именам: Гена, Володя, Коля, Шура.

Наиболее близким мне в детстве был Николай, самый младший в семье. Он был старше меня на три года и всегда меня брал под защиту. Мне часто рассказывали, как он, когда меня, двухлетнего, укладывали спать после обеда, выходил, пятилетний, в кухню, где сидела семья и предупреждал басом:

— Если Валерку кто разбудит, прибью мудака!

В 1992 году мне предложили приватизировать земли вокруг Полхово и Загорья. Я тогда занимал должности Генерального директора по внешним связям Ассоциации фермерских хозяйств России (АККОР), — должность была странная и придумана под меня, — и директора внешнеторговой компании «АККОР-Интер». Гайдаровское правительство выделило на кредитование фермерства 30 миллиардов рублей. Руководство АККОР выдавало колхозам и совхозам кредиты, а те «в благодарность» передавали в собственность руководителям АККОР сотни гектаров земли. Мне предложили присоединиться к такой схеме.

— У тебя есть знакомые в сельских районах?

— Есть во Владимирской области, в Судогодском районе.

— Ну, вот. Там все колхозы сидят без денег. Ты им выделяешь через свою структуру кредиты, а они тебе передают в собственность землю. А если кредиты не вернут, то ты приватизируешь и остальное.

— Да, у меня там такие родственники, что прибьют за это, — отшутился я. – Скажут, мы тут веками жили, работали. То Советская власть в колхоз все заставила отдать, то ты из Москвы все забрал. Они такие, прибьют и не отобьешься. Все здоровые и жестокие.

— Ну, как знаешь. Все равно кто-нибудь приватизирует и сгонит с земли твоих родственников.

— Тогда они пусть с ним и разбираются. Я не хочу, чтобы разбирались со мною. Не хочу становиться героем матерных частушек…

Я знал, что дядя Ваня еще был жив и здоров. Тетя Лёля умерла рано, как и ее сестра, моя бабушка Лена, когда ей было шестьдесят с небольшим. Дядя Ваня прожил холостяком десяток с лишним лет, а потом женился. Ему было глубоко за семьдесят, а невесте тридцать шесть лет. А потом и вторая его жена умерла, и он продолжил жить в Загорье один…

Особенно я любил старшего сына дяди Вани, Гену. Он служил срочную на флоте и останавливался у нас в квартире по дороге домой на побывку или после окончания службы: большой, красивый, в форме моряка, в бескозырке с ленточками.

Потом он поступил в школу милиции, заезжал к нам каждый раз, когда был в Москве проездом, дослужился до начальника милиции Краснокамского района в Пермской области. Потом он ушел из милиции и работал директором Краснокамского треста по строительству дорог. После развала СССР трест был закрыт, а Геннадий Иванович отправлен на пенсию.

Виделся я с ним в последний раз в середине 1990-х, приехал к нему в Краснокамск на семидесятилетие. Из родных к нему приехала только сестра Надежда. Она весь вечер без устали отплясывала, несмотря на возраст, габариты и стокилограммовый вес.

— Как у вас там дела? – спросил я ее в перерыве между тостами и танцами.

— Как везде, — весело сказала она. – По-прежнему работаю в школе учительницей. Сын у меня – богатырь, два метра пять сантиметров ростом. Чемпион по кикбоксингу.

— У нас сыновья в нашего деда пошли, — поддержал ее Гена. Сына Гены я помнил только шести-семилетним ребенком, его на юбилее отца не было, не смог приехать. – Дед наш был богатырь. Двухпудовик через дом перебрасывал, а ты ведь наш дом помнишь: самый большой и высокий в деревне был.

Я представил, какой силой обладал отец дяди Вани, чтобы двухпудовик через их дом перебрасывать и не бояться крышу проломить.

— А чем занимается твой сын? – спросил я Надежду.

— Бандитствует, — весело сказала она.

— Как бандитствует? – спросил я, удивленный не столько тем, что сын «бандитствует», сколько тем, с каким весельем она об этом сказала.

— А что у нас делать? Все развалили, химический завод закрыли, совхозы и колхозы развалили, землю раскупили или захватили. Хорошо, что вот наша школа еще осталась. У нас только или торговцем-мешочником становиться, из Китая одежду таскать, на рынке да на улицах продавать, или идти в бандиты и торговцев этих крышевать. Вот он в бандиты и подался. Ничего живет, бригада у него, рынки крышует. С его силой мешочником становиться стыдно.

— А ты ведь, наверное, не знаешь, что отца убили? – спросил меня Гена.

— Дядю Ваню?!

— Да. Ему уже глубоко за девяносто лет было. Здоровья же ему Бог отмерил на троих. Он бы до ста десяти, ста двадцати лет прожил бы.

— А кто убил? – спросил я.

— Свои… Он же и в старости водку продавал. А денег-то у народа нет. Вот пришли они к нему, стали водку в долг, видимо, просить. Ты же знаешь, он водку в долг без денег не давал. Они его били, пытали, а разве отец скажет… И было ему уже за девяносто лет, что он с ними мог сделать? Они хотели его заставить им водку отдать, начали бить и пытать… Ты же нашего отца знал. Пытай, не пытай, — он ничего не скажет и водки без денег не даст… Ну, они его убили и сожгли вместе с домом… Я прилетел стразу, как позвонили. Пришел в милицию, а они уже дело закрыли: несчастный случай. Я им говорю: Какой же несчастный случай? У него руки проволокой были связаны за спиной! Тело обгорело, но проволока осталась на руках. А они мне: Так это понятно, но свои же убили… деревенские. Кто же своих посадит? Не сажать же своих… Так дело и закрыли…

— А чего же ты не настоял, чтобы нашли убийц? – возмутился я.

— Так свои же убили… Кто там найдет и посадит? Своих за старика сажать не будут… Ясно, что свои, деревенские убили… Некому больше…

(Продолжение следует)